Ералашный рейс - Страница 76

На средине палубы, как два огромнейших продолговатых ящика, возвышались два люка, через которые трюмы наполняются грузом. Оба люка были закрыты толстыми деревянными досками, так называемыми лючинами, и затянуты новыми брезентами. Все это основательно закреплялось задраечными бимсами и железными полосами.

Шкипер, осмотрев люки, нашел их в порядке.

Позади, в двух-трех милях, отставая, качалась другая баржа. Матрос Бабай, за неимением флажков, взяв в каждую руку по фуражке, просемафорил ей, спрашивая, как дела. Вскоре получил ответ:

...

«Пересчитайте хорошенько, сколько у капитана Огрызкина ребер. Сообщите об этом нам».

— Следует, — проворчал Бабай, надевая одну фуражку на голову, а другую возвращая матросу по принадлежности.

Когда глянуло солнце, определили, что ветер уносит баржи дальше в море. Это отчасти огорчило всех.

Кто-то заметил на горизонте верхушку мачты. С надеждой смотрели на нее, ожидая приближения судна. Но она все удалялась, опускалась ниже, точно утопая в море. Никто на барже и не подозревал, что это был «Дельфин».

В кубрике, однако, не было уныния. Матросы не теряли надежды, что за день встретятся еще пароходы. Слышался говор и смех. Некоторые попеременно спали на нарах, сильно всхрапывая. Капитан, забившись в угол, дремал сидя. Иногда он неожиданно вскакивал и, очумело озираясь, спрашивал:

— Где это мы? Куда держим курс?

Матросы отвечали ему с хохотом:

— Об этом спросите у ветра. Он даст вам точный ответ.

Капитан удрученно опускался на свое место.

Елизавета Николаевна никогда в жизни не попадала в такую обстановку. В помещении много курили, отравляя легкие махорочным дымом. Всюду виднелась грязь. На чугунной круглой печке, прикрепленной к палубе, варилась похлебка со свиным салом. Было жарко. Пахло протухшим тряпьем, человеческим потом. На нарах, застланных соломенными матрацами, ползали паразиты. Все это вызывало чувство омерзения. Голова отупела, плохо соображала. Обессиленная от пережитых волнений, женщина пробовала заснуть и не могла. От непривычки все тело невероятно чесалось. Казалось, на ней столько насекомых, что через два-три дня она сделается ноздреватой, как греческая губка.

Капитанша выходила на верхнюю палубу, чтобы подышать свежим воздухом. Обдавало брызгами. Она пряталась от них за будку, защищавшую вход в кубрик, и уныло смотрела на завихренное море, на занавешенный грязными тучами горизонт. Раздраженно завывал ветер, нагоняя едкую тоску. Вспоминались первые встречи с капитаном Огрызкиным. Это было год тому назад. Она тогда очень бедствовала, голодала. А он, несмотря на невзрачную внешность, казался в своей морской форме не совсем обычным человеком. Больше всего придавала ему вид лихого моряка его фуражка с большим светлым козырьком, с золотым вензелем. Что-то романтическое было в этом. И только теперь узнала, насколько она обманулась. Ничего в нем не оказалось, кроме гадливой трусости.

Продрогнув, она спускалась вниз. С мужем не могла разговаривать. При одном взгляде на него судорогой сводило лицо.

Обедали по очереди: сначала команда с баржи, потом дельфиновцы, — так как имелось в наличности всего лишь четыре ложки. Похлебку черпали прямо из котелка. Только для капитанши шкипер сделал исключение, предложив ей свою эмалированную миску.

— Попробуйте нашей пищи, — сказал он с вежливой улыбкой.

Проголодавшаяся капитанша тоже улыбнулась и, принимая миску, ласково ответила:

— Спасибо.

— Пожалуйста. Вас, кажется, Елизаветой Николаевной зовут?

— Да.

— Меня — Федором Павловичем. Будем знакомы.

Капитанша поправила локоны, осмотрела свой костюм. Черные глаза ее впервые оживились.

Похлебку ела с аппетитом.

Матросы стали относиться к капитанше лучше, добрее. Первый заговорил с нею, вытирая рукавом куртки мокрые усы, Демьян Сухоруков, человек с солидной лысиной, за что прозвали его другие Босой Череп.

— Не думали, поди, что попадете к нам на баржу?

— Да, для меня это случилось совершенно неожиданно. Что же будет с нами дальше?

— Без приключений не обойтись. Это уж как пить дать. Море — это не суша. Даже на корабле сломайся в бурю один только руль — вот и готово: начнутся такие события, что самому дьяволу в ноги поклонишься, копыта будешь лобызать, только бы спастись. На корабле хоть шлюпки есть. А на барже что? Ничего.

— Куда же все-таки мы приплывем? — снова спросила капитанша, почувствовав озноб в груди.

— Куда-нибудь причалим на своем дредноуте, — ответил на это другой матрос с баржи, швабробородый Гусаков.

— Скорее всего, за границу попадем, — вставил дельфиновец.

Машинист, усмехаясь, добавил:

— Вот будет лафа, у кого деньги есть, — покупай для жен иностранные подарки. И сами гульнем.

Кочегар Втулкин мрачно бросил:

— Как бы в брюхо акулы не попасть.

На него рассердились.

— Зря каркаешь, грач! Не на дереве сидишь.

Васька Бабай, только что развалившийся на нарах, привстал и поглядел на всех.

— Нет, товарищи, наше путешествие окончится как нельзя лучше, — заговорил он, ощерив прокопченные зубы.

К нему повернулись матросы.

— С богом или с дьяволом беседовал?

— Сон видел, когда еще на берегу был.

— Излагай по пунктам, а мы послушаем и свою резолюцию вынесем.

Бабай, придвинувшись к краю нар, шумно высморкался и начал:

— Мы вышли в море в среду, а во вторник вечером я был у приятеля на крестинах. Грузчиком он работает в порту. Самогоном угостил. Сказывал: из каких-то трав настойку сделал. Выпил я стаканчик-другой, и у меня получился в голове такой кавардак, что я не мог бы яичницы от колокольни отличить. Насилу до своей хаты дополз. Лег спать. Вижу сон. Будто я плыву на большом пароходе по Атлантическому океану. Буря поднялась небывалая. Ночь, ничего не видно. Мотало, мотало, и вдруг пароход наш — кувырк вверх килем! Я вылетел за борт, как пушинка. Оглядываюсь в темноте. Вижу: маяк вспыхивает. Я к нему. И руками и ногами работаю что есть моченьки. А волны так и бьют в лицо. Прямо дышать нельзя. Маяк все ближе и ближе. А я совсем ослаб. Вот-вот на дно пойду. Маяк уже рядом. Собрал я последние силы и облапил его. Чувствую — мягкий он и вырывается. Я крепче стискиваю руки. И тут слышу знакомый голос: «Что ты делаешь? Пусти, старый черт!» Очнулся я — неловко стало. Подо мною все мокро. Жена ругается: «Пьянчуга ты этакий! Как тебе не стыдно? Под себя напустил, точно маленький».